Nathalie Moine (р. 1968) - сотрудник французского Национального центра научных исследований и Центра по изучению России, Кавказа и Центральной Европы Школы высших социальных исследований (Париж).

Натали Муан 

«Как бы скромно ни выглядела такая мера, отмена обязательных внутренних паспортов стала бы весьма значительной реформой; только тогда русский, вновь овладев правом свободного передвижения, сможет сказать о себе, что он полностью раскрепощен», - писал Анатоль Леруа-Больё в своем знаменитом труде «Империя царей и русские» в 1898 году. 

Провозглашенное революцией 1917 года упразднение внутренних паспортов, как известно, было сравнительно недолгим, так и не отменив ограничения свободы передвижения. Повторное введение паспорта новыми властями в конце 1932 года положило начало советскому периоду в истории этого документа, не завершившемуся и по сей день, несмотря на институциональные потрясения 1991 года.

Таким образом, существует неоспоримая преемственность в истории практик контроля со стороны российского государства над идентификацией и мобильностью его граждан. Однако это нисколько не умаляет значения сталинского периода, когда произошли колоссальные изменения в масштабах репрессивных практик и осуществлялся совершенно иной, чем в царское время, политический проект. Подобным же образом в России после 1991 года, естественно, принципиально изменились практики контроля, характеризовавшие советское государство, хотя сохранились и некоторые советские черты.

Рассматривая практические правила идентификации, определяющие регистрацию по месту жительства, мы, таким образом, неизбежно обращаемся к тематике тоталитаризма, которая, вместе с тем, видимо, оказывается устаревшей, если под тоталитаризмом понимать последовательный и планомерный проект тотального контроля над индивидами со стороны режима. Можно ли вообще определить сталинизм, или тем более режим в целом, как проект? Погружение в тему советской паспортной системы показывает, что репрессивная направленность, обусловившая установление этой системы, неразрывно связана с воцарившимся в ней хаосом. В частности, властям приходится иметь дело с противоречивыми логиками управления и сталкиваться со значительными материальными ограничениями. Чистки, депортации и ссылки сопровождаются беспорядочным ростом числа категорий граждан, прикрепленных к режимным или «вторичным» (то есть паспортизированным, но не режимным) зонам: паспортный режим находится в центре репрессивной системы, поскольку позволяет закреплять людей в определенных категориях. Возвращение же к полноправному, то есть свободному от стигм, гражданству постоянно затормаживается, как при Сталине, так и после его смерти.

Отсюда - устойчивый миф о паспортах: представление, будто с их помощью вводился непроницаемый барьер между городом и деревней. Отсюда же - навязчивая идея «чистки» определенных участков советской территории (если не всей ее), вера в то, что паспорта позволят «очистить» ее от всех вредных элементов.

Первые месяцы существования советского паспорта внесли прямой вклад в зарождение этого мифа и этой навязчивой идеи. Действительно, ситуация голода объясняет желание вождей отгородить приоритетные для режима районы, системе особого снабжения которых, введенной в конце 1920-х годов, грозит банкротство. Не вызывает сомнения и то, что зимой 1932-1933 года Кремль намеревался временно заблокировать беспорядочный отток изголодавшихся крестьян в города. Поэтому паспортная система в первую очередь распространяется на большие города, а затем и на остальную территорию - однако за исключением сельской местности, в которой обитало большинство населения. В связи с этим говорилось о «втором крепостничестве», поскольку отсутствие паспорта якобы приковывало колхозников к их земле. Однако это утверждение плохо согласуется с наблюдающимся в последующие десятилетия ростом городского населения. На самом деле паспортное законодательство всегда предусматривало правила выдачи колхознику паспорта или равноценного документа в том случае, если его прибытие на новое рабочее место происходило «организованно». А в связи, главным образом, с форсированной индустриализацией и нищетой села сельские жители с благословения властей хлынут в города.

Тот факт, что паспорта не выдаются в сельской местности, безусловно, иллюстрирует статус колхозников как второстепенных граждан, граждан «второй зоны», что было характерно для советского режима в целом и для сталинской политики в частности. Это обстоятельство, похоже, объясняется нехваткой средств, необходимых для паспортизации всех советских людей. Об этом свидетельствуют, прежде всего, проекты самого паспортного управления, которое еще в конце сталинской эпохи требовало выдать паспорта всему населению, включая колхозников. Это требование было переформулировано в 1960-е годы, исходя уже из аргумента полноценного гражданства колхозников, и в 1974 году наконец были введены новые правила, предусматривающие выдачу паспортов сельским жителям. Однако в 1940-е годы ответственных за паспортизацию, конечно же, занимало не столько всеобщее распространение прав, сколько желание обеспечить безупречный контроль. Это испытали на себе сельские жители приграничных районов, прошедшие через фильтр паспортизации еще в 1930-е годы. Аналогичным образом, установление контроля над населением Прибалтики тотчас после победы Красной армии над нацистскими оккупантами осуществляется посредством всеобщей паспортизации. В самом деле, охота на бывших коллаборационистов и партизан-националистов ведется среди сельского населения так же, как и среди городского.

Таким образом, внутренний паспорт задуман, прежде всего, скорее как инструмент чистки, нежели как средство замораживания мобильности населения. Введение паспортов в начале 1933 года сопровождается усилением чисток в больших городах, а затем и в приграничных зонах. К тому же сельчане - лишь одна из категорий людей, не допущенных к жительству в «режимных зонах». К «бывшим кулакам» и лицам, не имеющим трудового договора, добавились все остальные категории людей, «стигматизированные» советским режимом за все время его существования: в частности, «лишенцы», бывшие заключенные и так далее. В особенности в Москве первый цикл выдачи паспортов приводит к высылке и депортации различных групп людей, за которыми летом 1933 года последовали облавы, в частности на «кочующих» цыган[1].

Таким образом, выдача паспортов в 1933-1934 годах, так же как и их обмен в 1935-1936-м, становится поводом для массовых и более-менее шумных городских чисток. Подобным же образом, депортациям населения из западных регионов, аннексированных Советским Союзом в 1939-1940 годах, предшествуют введение в них системы регистрации и паспортизация, как первый этап «советизации» этих новых групп населения[2]. К тому же паспортный режим также позволяет осуществлять перманентные чистки: людей, более или менее «подпольно» живущих в «режимных» населенных пунктах, высылали или депортировали, а желающих перебраться в город - не пускали. Так, некоторые москвичи в ответ на приток демобилизованных и амнистированных в 1945 году громко требуют ужесточения паспортного режима.

Именно такие меры, конечно же, имеют в виду нынешние сторонники «возврата» к паспортному режиму, подающие голос при каждом потрясении общественного порядка, и в частности в ответ на теракты.

Эта вера в эффективность паспортной системы покоится на двух столпах. Первый из них - уверенность в том, что некоторые части общей территории должны быть более «чистыми», чем другие. В этом весь смысл режимных городов. В сталинское время их становится все больше: принцип защиты основных городов и промышленных строек страны перерастает в дробление территории, которое происходит не согласно общему замыслу, а путем нагромождения режимных зон и «заражения». Управление списком этих зон - одна из основных задач паспортного режима. К задачам центра по управлению территорией прибавляются заявки самих местных властей на получение статуса, который позволил бы им избавиться от «нежелательных лиц» всех мастей. В результате расширение режимных зон просто перемещает проблему «сообщающихся сосудов»: «чистым» зонам теперь сопутствуют районы с высокой концентрацией «вредных элементов», в особенности вдоль границ «охраняемых» территорий. Ярким, но ни в коей мере не уникальным примером может послужить город Александров[3].

Таким образом, перечень многократно меняется, все больше и больше подчиняясь параноической защите рубежей.

 «В настоящее время в Советском Союзе паспортные ограничения распространены на 340 режимных городов, местностей, железнодорожных узлов, а также на пограничную зону вдоль всей границы страны шириной от 15 до 200 километров, а на Дальнем Востоке до 500 и более километров. При этом Закарпатская, Калининградская и Сахалинская области, Приморский и Хабаровский края, в том числе Камчатка, полностью объявлены режимными местностями.

Таким образом, если взглянуть на карту СССР, то можно видеть, что вся страна пестрит режимными городами и различными запретными зонами, где запрещено проживать гражданам, имеющим судимость и отбывшим наказание.

[…] Существующая вдоль границы Советского Союза режимная зона, которая простирается на сотни километров, в особенности на Дальнем Востоке, не имеет практического значения для охраны границы. Больше того, режим и паспортные ограничения, введенные в этих районах, тормозят их экономическое развитие.

Установленные ограничения для свободного перемещения и проживания на территории СССР вызывают справедливое нарекание и недовольство со стороны граждан», - пишет в мае 1953 года Берия[4], прежде чем предложить гораздо более либеральную версию унаследованной от Сталина системы, не отказываясь, однако, от понятия режимных зон, которая в полной мере восстанавливается после смерти Лаврентия Павловича.

 Чистка (перманентная или кризисная) покоится и на втором столпе: наложении запрета на категории населения, представители которых воспринимаются как виртуальные преступники. Следуя логике, аналогичной удлинению списка режимных городов, сталинский режим расширяет и перечень категорий населения, подлежащих изгнанию с вершин пространственной иерархии. Этих изначально разнородных категорий с каждой политической кампанией становится все больше: к категориям, основанным на экономической деятельности, социальном происхождении или судимости, добавляются этнические. К концу войны паспорта начинают использовать еще и для стигматизации тех, кто пересек советские границы: «реэмигрантов», бывших военнопленных и так далее.

Усложнению паспортной системы соответствует и множественность форм паспорта, отражающая градацию гражданства: от паспорта в твердой обложке с продолжительным сроком действия, выдающегося москвичу, полностью включенному в городскую жизнь, до простой бумажки, выданной Евгении Гинзбург по освобождении из лагеря. Она рассказывает, как на пустыре бандит, которому нужен поддельный паспорт для его жены, пытается вырвать у нее эту справку: поскольку на ней воротник из чернобурки, он убежден в том, что и удостоверение личности у нее должно быть соответствующее. Однако, увидев отметку об ограничении в правах передвижения, он с усмешкой отбрасывает эту бумажку[5].

Паспорт как признак принадлежности к сообществу советских граждан становится палкой о двух концах: для НКВД главным было, чтобы по одному взгляду на паспорт можно было определить принадлежность человека к тому или иному уровню гражданства. Происходило это как посредством фиксированных рубрик, вроде национальности, так и при помощи дополнений, в частности штампа о запрете на проживание в режимных зонах первой или второй категории и так далее.

Таким образом, паспорт фиксирует идентичность своего носителя, как в его собственных глазах, так и для других - в радости и в горе. «Я скрыл свою национальность, и по паспорту я русский. Даже дети и жена не знают, что я финн»,- признает один финн в разговоре с бывшим земляком, случайно встретив его в Ленинграде в 1960-е годы[6]. Молодая спецпереселенка в 1953 году пишет письмо Эренбургу, в котором рассказывает о своей судьбе «белого негра», вынужденного каждый месяц отмечаться в милиции: «В паспорте стоит штамп: “Разрешено проживать только в г. Тюмени”»[7].

Право превратить удостоверение личности в документ, который «прочитывается» с первого взгляда, НКВД получил не без сопротивления, в частности, со стороны защитников «советской законности». Двадцать лет спустя Берия в своей уже цитировавшейся заметке говорит о необходимости отменить «клеймение» паспортов. Тем не менее уже новые правила октября 1953 года восстанавливают систему стигматизирующих отметок.

При этом «технология» идентификации индивидов, так же как и производства самих паспортов, остается сравнительно примитивной. Подделка паспорта и передача его другому лицу вполне осуществимы. Так, представители этнических групп, дискриминируемых официально (например, финны, которым после войны запрещалось, например, проживать в Ленинградской области) или неофициально (например, евреи), стараются изменить свою национальность. Изменение фамилии, использование поддельных удостоверений, чтобы скрыть лагерное прошлое или иметь возможность выбрать иную национальность, - все эти операции в Советском Союзе были вполне обычными, включая и период немецкой оккупации: нацисты использовали советские паспорта для своих операций по регистрации и увозу евреев[8].

Местные паспортисты тоже не безупречны. Они склонны к коррупции, но могут проявлять и доверие. Об этом, по крайней мере, свидетельствует ингерманландка, нелегально вернувшаяся в свою родную Ленинградскую область в конце 1940-х годов после бегства в Карелию и получившая новый паспорт: «Радость сразу же пропала, когда я развернула паспорт и увидела штамп “Статья 38”. С ревом я пошла на прием к начальнику паспортного стола, он меня успокоил, внимательно выслушал и пообещал помочь. Вернулась домой и решила написать письмо Сталину. […] Ответа, конечно, я не дождалась. Но в паспортном столе его начальник сдержал свое обещание. Он был пожилой и добрый человек. Паспорт я получила новый без “статьи 38” и с пропиской»[9].

 

Соответственно, стирание клейма также оказывается проблематичным. Логика системы, делающей пометки на удостоверениях личности и ставящей на учет их обладателей, способствует замораживанию категорий и сильно усложняет возврат к полноценному гражданству.

Так обстоит дело с отдельными лицами, вписанными в ту или иную категорию: так, некоторые бывшие заключенные после отбытия срока не имеют права проживать в режимных населенных пунктах, даже если они оттуда родом. Такая ситуация отчасти контрпродуктивна для социалистического порядка, что беспокоит и сами сталинские власти: получается, что бывший заключенный не может вернуться в свою прежнюю квартиру и на прежнюю работу. Таким образом, сама система, одержимая отстранением тех, кого считает маргиналами, в свою очередь воспроизводит ситуации маргинализации, а тем самым и социальной нестабильности.

Возврат к полноценному статусу не менее сложен и в случае коллективных категорий. Эта проблема встает уже в конце 1930-х годов в отношении раскулаченных, сосланных в далекие спецпоселения. Дает ли им восстановление в гражданских правах право вернуться домой? Восстановление же прав предусматривается, с одной стороны, их статусом (после пяти лет ссылки в спецпоселения), а с другой - Конституцией 1936 года, которая в принципе упраздняет дискриминацию по классовому признаку в отношении избирательных прав. Между весной 1934-го и началом 1935 года восстановленные в гражданских правах в массовом порядке покидают негостеприимные места, в которых жили пять лет. Ряд постановлений от января 1935 года окончательно решают этот вопрос. «Восстановленныетрудпоселенцыпользуютсявсемигражданскимиправами (втомчислеиправомвыборавСоветы), заисключениемправвыезда», - уточнялось в инструкции НКВД, автор которой невольно резюмировал всю философию советского гражданства, действующую на протяжении десятилетий. Содержащаяся в выданных им паспортах информация позволяла и после восстановления прикреплять их к месту ссылки[10]. Страх перед просочившимся кулаком, самовольно вернувшимся с места ссылки, - одна из основных тем 1930-х годов; многие из них станут жертвами террора 1937-1938 годов. Даже дети спецпоселенцев не пользуются полной свободой: они имеют право покидать поселения, направляясь на работу или учебу, но им не позволяется проживать в режимных городах.

После войны встает вопрос о «дестигматизации» целых групп, при том что режим одновременно создает новые контингенты репрессированных. С самого начала Великой Отечественной войны боеспособным мужчинам позволялось покидать спецпоселения, чтобы вступить в ряды Красной армии. Патриотизм этих людей, а также оставшихся в поселениях семей побуждает местные власти ходатайствовать об отмене их ссылки, что и происходит в результате ряда указов начиная с 1940-х годов. В августе 1954 года всех раскулаченных 1930-х годов освобождают от обязанности отмечаться в милиции. Однако к этому времени они составляли уже совсем малую часть депортированных. Основные контингенты спецпоселенцев теперь возникли в результате мер, принятых во время войны и после ее окончания в контексте борьбы с реальными или вымышленными «коллаборационистами» (по принципу коллективной ответственности), охраны границ Союза, советизации западных областей и так далее, что приводит к депортации целых этнических групп. Начиная с 1950-х годов основная задача властей при освобождении этих людей заключается в том, чтобы воспрепятствовать их массовому возвращению на родину, что привело бы к нехватке рабочей силы в местах ссылки и создало бы сильную напряженность в местах, куда они возвращаются, в связи с требованиями бывших депортированных вернуть им конфискованное в момент депортации имущество. Таким образом, снова встает та же проблема, что и в связи с возвращением эвакуированных к концу войны, и ключевую роль здесь играет понятие частной собственности и, шире, права человека на жилплощадь, в которой он проживает. Так, например, освобождение советских граждан немецкой национальности, депортированных в 1941 году, становится возможным в связи с тем, что в ссылке они стали собственниками: в глазах комиссии, принимающей решение об их судьбе, их новое имущество является лучшим залогом их социальной и географической стабильности. В ноябре 1955 года принимается решение освободить их, запретив при этом возвращаться на родину. Таким образом, возникают самые разные ситуации: случаи полной реабилитации, с возвращением конфискованной собственности, остаются единичными: такое решение принимается в отношении греков, депортированных в 1949 году, а также мингрелов. Что касается последних, то конфликты, возникающие между возвращающимися на родину прежними собственниками и новыми поселенцами, прибывшими из других частей Грузии, заставляют Москву принимать решения о финансовых компенсациях и восстановлении домов, впрочем, оспариваемые самими участниками конфликтов. Начиная с осени 1955 года указы об освобождении тех или иных групп из мест ссылки систематически запрещают им возвращаться на родину и отказывают в восстановлении конфискованной собственности. Позже решение этих вопросов предоставляется местным властям. Однако значительная часть чеченцев обходит эти правила и возвращается на родину летом 1956 года, чтобы столкнуться с местными властями, которые используют против них паспортный режим. Создание Чечено-Ингушской автономной республики в январе 1957 года аннулирует запрет, вынесенный шестью месяцами раньше, не смягчая, однако, имущественных конфликтов. Создание этой республики открывает путь к восстановлению других территориальных образований. Те группы, которых оно не касается, такие как немцы Поволжья и крымские татары, в свою очередь выдвигают аналогичные требования, и хотя они и не угасают, власти ограничиваются тем, что в конце 1960-х - начале 1970-х годов восстанавливают крымских татар, а затем и другие народы в правах, относящихся к паспортному режиму. Таким образом, отмена ограничительных постановлений, принятых в конце 1950-х годов, не позволяет депортированным систематически возвращаться на родину, поскольку условием остается получение работы и жилья, а следовательно, возвращение зависит от доброй воли местных властей.

Во время перестройки дискуссия проходит все в том же русле: с одной стороны, реабилитация, с другой - сложность для бывших жертв воспользоваться своим правом на свободный выбор места жительства. Если в прибалтийских республиках реабилитация раскулаченных сопровождается мерами по возвращению им имущества или по крайней мере выплатой компенсаций, то в целом право на возвращение, как одно из прав свободного гражданина, остается проблематичным, поскольку в глазах местных властей оно уже удовлетворено в другом месте[11].Различия в местных изложениях паспортного законодательства остаются одной из главных характеристик системы, хотя она и является продуктом государства, претендующего на вездесущность. В течение десятилетий получение прописки, помимо центрального законодательства, зависит еще и от местного положения: наличия жилья, ситуации со снабжением, нехватки рабочей силы. Даже полноправные советские граждане не имели права свободного выбора места жительства - и даже в России после 1991 года это право остается сомнительным.

 

Авторизованный перевод с французского М.Г.

---