Вообще у Сталина, как это ни смешно, литературный вкус был: травил и казнил он лучших, а за литературным процессом следил пристально, даже, скажем так, ревниво.
Вот и в Зощенко, легкомысленном, как многим казалось, пересмешнике, разглядел угрозу, причем лично для себя.
Еще бы – кто, как не он, вывел на авансцену Истории чудовище-обывателя, какого-то недочеловека, полуживотное.
То есть того, кого Сталин вместе с Лениным изобрел, вырастил в горниле своих фантастических экспериментов, как гомункулуса; а Зощенко, стало быть, описал, не жалея красок.Этот «подспудный» человек на человека, «венец творенья», в общем-то, мало похожий, и стал собирательным героем зощенковских рассказов, а заодно и нашим кошмаром: ныне этот человек празднует, как вы знаете, бал на развалинах империи.
Считается, что травля 1946 года (Постановление партии о журналах «Звезда» и «Ленинград») – результат сложносочиненных партийных интриг, и
Ахматова с Зощенко случайные жертвы таковых: попали, дескать, под горячую руку.
На самом деле (хотя интриги и правда имели место) иначе и быть не могло: удивительно, что такого писателя, как Зощенко, проворонили раньше, дали расцвести «махровым цветом» его ужасающему дару прозреть в советской действительности коллективного монстра.
Он, возможно, единственный, кто смог это сделать в небедной на таланты советской литературе: ни Платонов, ни Булгаков, ни Пильняк не смогли подняться до таких кафкианских высот.
(Офтоп: вы меня извините, я не литературовед и соображения мои сугубо частные).
И вот, сообразно этим моим частным соображениям – Зощенко именно что гений, созвучный самому Кафке, предвидевшем и сталинские постановочные суды («Процесс») и то, что удалось Зощенко – превращение человека в насекомое, в таракана.
Любопытно, что Кафка это делает при помощи языка нарочито бедного, сухого, почти протокольного - подлежащее, сказуемое, дополнение: «Поистине вид его был ужасен» (когда сестра Замзы случайно заходит к нему в комнату и видит громадного таракана у окна).
От этой фразы у читателя проходит холодок по спине (прочтя ее, я возвращалась, чисто из мазохизма, к ней еще и еще) – в чем секрет этого кошмара, до сих пор не слишком понятно.
Секрет Зощенко тоже не слишком понятен, хотя язык его настолько изощренный, как будто вновь придуманный, так виртуозно исковерканный, что, не хуже аскета Кафки, описывает реальность во всей ее ужасающей катастрофичности.
Кто-то – кажется, Шкловский – отмечает совершенство его лексики: ни единого прокола, пустот, ненужных описаний, случайных слов.
Письмо экономное, сжатое, как пружина, - но когда она распрямляется, читатель ахает, пораженный.
Монтаж слов, их неожиданное, парадоксальное соседство – из разряда, не побоюсь этого слова, сверхчеловеческих.
Как будто не автор владеет языком, а язык автором: в таком абсолютном совершенстве есть что-то фантастическое.
…Я не буду повторять широко известных фактов его биографии: как травили, довели, оскорбляли (тогдашний партократ Жданов назвал его «подонком», и Зощенко, зная, на что идет, воспротивился – назвать героя войны подонком, где это видано?). Только, видимо, у нас – в стране, где и великие становились лагерной пылью.
Учитывая исторический контекст, ему еще «повезло» - что умер в своей постели. Иные, как вы знаете, обрели более мученическую судьбу: ну а то, что умер, затравленный, так не в лагере же в самом деле…
Удивительно другое – как ему удалось проскользнуть между этими сциллами и харибдами, сохранив свой дар в неприкосновенности, в целокупной ясности: несмотря на давление извне, травлю и уже реальную опасность, которая ему угрожала.
А ведь Зощенко, подспудно, думаю, ощущая свое всемогущество, был человеком нервным, депрессивным, в себе не уверенным.
И не такие ломались – но только не он.
Возможно (мне так кажется по крайней мере) спасал его язык; возможно, у языка, как матрицы, есть какая-то мистическая сила.
…Боюсь, однако, что он до сих пор недооценен: и мешает этому, как ни смешно, его юмор.
То есть, как ни крути, главное в нем: зловещий, беспощадный, но все-таки юмор.
Люди наивно считают его таким весельчаком, стэндапером (он ведь и со сцены читал, причем с оглушительным успехом), не отличая от петросянов разной степени пошлости.
Хотя в своем роде и это неплохо: в двадцатые- тридцатые, когда слава его была всенародной, Зощенко слушали как раз его же персонажи (каков парадокс!), не замечая, что он ставит перед ними зеркало.
Над кем смеетесь, над собой смеетесь.
Понял его, как уже говорилось, Сталин: вот кто был сильно не дурак, припечатав писателя как клеветника, унизившего советского человека, с его свершениями, оптимизмом, высоким моральным духом и пр.
Так и есть: Иосиф Виссарионович редко ошибался.